Когда субъект пытается вступить в диалог с собственной судьбой и освободиться от абсолютного права причинной необходимости, он приобретает историческое самосозна­ние, для которого характерны тревога за состояние мира и недоверие к его основам. Поскольку право составляет одно из оснований социальности как таковой, определение исторического значения современности диктует тот или иной вариант правопонимания.

Любой намек автора на знание за­дач, которые лежат перед философией права, сопряжен с риском саморазоб­лачения. Интерес к праву мотивиро­ван озабоченностью состоянием исто­рической эпохи, поэтому из текстов о сущности права мы узнаем не только то, каким ему надлежит быть, но и то, какое социальное бытие входит в смысловое пространство субъекта или же лишено для повествующего всяко­го смысла, внушает ему опасение или ужас. Незаинтересованное в своих ре­зультатах исследование противоречит самой основе научного подхода, кото­рый изначально прагматичен и моти­вирован. Наука всегда служит кому-то, даже если этим господином оказыва­ется объективная истина, именем которой обезличенный субъект все равно заявляет о своих интересах в виде идеалов и стандартов научнос­ти, а также желании заполучить эф­фективное средство в достижения благих целей и т. д.

Посредством осмысления задач, методологии и ценности философско­го осмысления права прагматические установки о себе напоминают реже и не так явно: философия менее всего, если она не отождествляет себя с иде­ологией, связана какими-либо обяза­тельствами перед действительностью. Она взращивает в себе дух свободы и очень чувствительна к упрекам в анга­жированности. Начальные фразы, оп­ределяющие тему и проблематику публикации, порою призваны весьма определенно отвести в сторону сомне­ния читателей относительно искрен­них намерений автора незаинтересо­ванно разобраться в существе обсуж­даемого вопроса. «Хотя для многих современных теоретиков роль фило­софии права сводится к тому, чтобы работать, служить наподобие «сторо­жевого пса», наше собственное отно­шение к этому может быть только безусловно отрицательным», — так за­явил о своей позиции профессор Б. Мелкевик из университета Лаваш (Квебек) [1, 528]. Противоположный взгляд выражен в серии недавних пуб­ликаций Ю. Хабермаса, чей интерес к философскому обоснованию права после событий 11 сентября 2001 г. и войны в Ираке продиктован изменив­шимся международно-правовым кон­текстом оправдания насилия и гегемо-ниальной односторонностью в устрое­нии международного правопорядка. «Поскольку в случае гуманитарных интервенций всегда подвергается опасности жизнь невиновных, мас­штабы использования силы необходи­мо тщательно регламентировать» [2, 91]. Немецкого философа заботит во­прос о том, действительно ли европей­ские ценности заслуживают всеобще­го признания и могут быть поставле­ны под юридическую защиту между­народного права.

Различие этих позиций, которое можно было бы без труда иллюстриро­вать другими именами, интересно тем, что оно обусловлено не моральными либо идеологическими предпочтения­ми, а отношением к исторической си­туации. В первом случае автор распо­ложен вне какого бы то ни было исто­рического контекста, который мог бы выполнять роль фундирующего дис­курса. Свобода от иллюзии онтологи­ческого основания права декларирует­ся в качестве принципа некоего реали­стического отношения к действитель­ности, в которой мы не найдем гото­вый к использованию «фундамент» права. Б. Мелкевик, объясняя склон­ность к философским рассуждениям о предполагаемой безусловной основе права, замечает, что таким образом из­бранный дискурс заявляет о своей цен­ности, что не остается незамеченным с позиции объективной инстанции, от имени которой он и произносит до­вольно резкие суждения. Сторонни­кам «фундирующего дискурса», по его мнению, «не хватает навыка самопо­знания» [1, 538]. Его вывод таков: «Не существует материи, которую можно бы использовать для разумного «осно­вания»… до сегодняшнего дня никто еще не смог ни узреть «право», ни рас­порядиться им как вещью. Само собой, настаивать на противоположном — это часть успокаивающего spin (здесь: сло­весного оборота. — Ю. П.). Но пойдем мимо!» [1,539].

Достоинство приведенной выше по­зиции Б. Мелкевика заключается в том, что критикуемый дискурс взят не сам по себе, а как речь автора, нуждаю­щегося в оправдании, в успокаиваю­щем эффекте фундирующего подхода, в преодолении страха пустоты или хо­тя бы в обретении начальных навыков самопознания. Слова произносятся, мысль формулируется. Во всем, что так или иначе приобретает определен­ность и свою форму, следует видеть не­безразличие к сущности и обеспокоен­ность границами, что привносится в мир самим субъектом, дискуссии о ко­тором — прямое тому подтверждение. Озабоченность собственными возмож­ностями и собственными ресурсами в обеспечении свободы, справедливого мира и правопорядка, что демонстри­рует Ю. Хабермас, мотивирует позна­ние права как границы, в пределах ко­торой располагаются легитимность су­ществования, этические ценности и блага цивилизации. Б. Мелкевика не устраивает такой ход рассуждений, когда основанное на этике право само по себе также оказывается этичным по своей природе. Он выступает против того, чтобы в удобной схеме рассужде­ний игнорировать реальную возмож­ность мира быть иным и, добавим от себя, неприспособленным для реали­зации благих намерений о свободе и справедливости.

Если в объективной действитель­ности нет заведомо расположенных в ней оснований, на которые право мог­ло бы опираться в своем становлении и развитии, бытие субъекта, для кото­рого его определенность есть принцип существования, оказывается пробле­матичным. Собственно говоря, субъ­ект в человеке обнаруживает себя лишь по мере осознания последним собственной уязвимости, зависимости и несамодостаточности, осмысление которых в истории философии имеет давнюю традицию. Историческое про­странство деятельного субъекта, наде­ленного способностью избирательно относиться к условиям собственного существования и не принимающего мир как извечную данность (т. е. субъ­ектом «одухотворенным», иным он быть не может), предстает как объект заботы, как создаваемая и конструи­руемая реальность. Даже древнее понимание мира как космической гар­монии не устраняет необходимости участия субъекта в ее поддержании и охране от человеческого произвола. «Справедливость в любом смысле возможна только после того, как об­щественный строй установлен; спра­ведливость в любом смысле возможна только внутри искусственного устрой­ства», — с этим утверждением Л. Штра­уса согласятся все, кто привычно трак­тует право как явление социальное [3, 171]. Однако следует опасаться ба­нального прочтения этой мысли: если право и социум возможны как конст­руируемые, искусственные сущности, то их онтологическим основанием не могут выступать никакие постулируе­мые наукой объективные закономер­ности помимо самого человека, уязв­ленного собственной несостоятельно­стью. Право — это данность, которую предстоит воспроизводить в каждом акте человеческой истории. Социаль­ное возникает из субъективной интен­ции к инобытию. Полное тождество субъекта с самим собой исключает лю­бую его активность, он попросту пере­стает быть поводом человеческой речи, неспособной фиксировать наше внимание на неизменном и неподвиж­ном.

Единственный в своем существова­нии субъект лишен возможности определения, потому что его опреде­ленность возможна лишь посредством того, что не является им самим. Кроме него в мире должно быть нечто Дру­гое, и этим Другим выступает не толь­ко тот контрагент, с которым завязы­ваются социальные отношения, но и он сам в своем представлении о самом себе. Иначе говоря, субъект возможен лишь благодаря оппозиции по отно­шению к самому себе как эмпиричес­кому человеку, именно эта разъеди­ненность в человеке его собственного «Я» и предметности («моего»), кото­рой он располагает, создает побужде­ние к поступку, в котором приобрета­ется новое качество жизни и устраня­ется противоречие должного и сущего. Экзистенциальная ценность Другого состоит в том, что лишь посредством него индивидуальная свобода напол­няется позитивным содержанием, об­ретением взаимной причастности, а не приобретением пресловутой незави­симости, которая в своем идеальном проявлении оказывается смертью как абсолютной непричастностью к чему бы то ни было.

Человек, ставший субъектом, не принимает свое положение в мир соответствующим самому себе. Это открытие, описываемое в различных философских концепциях как «одухо­творение», «приобретение классового сознания», «забота», «историческое предназначение» и т. п., первоначаль­но ввергает его в ситуацию абсурда т. е. в такое безжалостное пространст­во, нахождение в котором лишено смысла. Неважно, как именно эта разъединенность со смыслом артику­лирована метафизической философи­ей — отпадением от Бога, эксплуата­цией, отчуждением, дегуманизацией или как-либо иначе. Поскольку право в его многообразных формах пред­ставляет собой процедуры, в которых происходит движение от одного стату­са к другому, борьба за право вместе с тем в каждую историческую эпоху вы­ступает неотъемлемой частью усилий ради преодоления отчуждения и со­хранения разумных основ собственно­го существования, соразмерности все­го сущего в рамках той или иной кар­тины мира [4]. Политическая борьба за признание правосубъектности, обретение формального равенства и наполнение юридических условий свободы конкретным социальным со­держанием наполняют историческое движение права, в котором оно не мо­жет оставаться неизменным — ни в ас­пекте своей сущности, ни в аспекте своей формально-юридической струк­туры. Историческая изменчивость права порождает многочисленные споры о том, является ли универсаль­ным явлением человеческой цивили­зации, имеет ли оно перспективу собственной деградации, может ли обернуться в следовании своим прин­ципам собственной же противополож­ностью. Эти вопросы, казавшиеся не­когда слишком отвлеченными для тех, кто жил в кругу устоявшихся понятий о незыблемых основах западноевро­пейской или же советской государст­венности, сегодня застигают научное сообщество врасплох: обуздание госу­дарственного, национального и лично­стного суверенитета не находит долж­ного философского обоснования. Не­предсказуемым итогом XX в. стал факт опасливого отношения общества к праву, которое позволяет диктатору посредством демократических про­цедур обрести неограниченную власть, пришельцам из чужих стран погубить национальную культуру, варварам надругаться над святынями, террорис­там на пути следования к месту запла­нированной смертоносной операции воспользоваться правовыми нормами, гарантирующими неприкосновенность и свободу передвижения. XX в. принес очень много разумных оснований для отказа от права как универсального явления человеческой культуры либо для весьма специфического понима­ния его социальной ценности.

Различные состояния действующе­го в истории субъекта, описание кото­рого являет нам анализ «духовной ситуации времени» (К. Ясперс), ис­ключают постановку вопроса о неиз­менной сущности права. Выбор правопонимания в действительности утаи­вает в себе интерес к такой организа­ции философской речи, в которой можно было бы идентифицировать субъекта исторического действия. Текст, в котором не узнается историче­ская действительность права, оказы­вается настолько произволен, что даже не может претендовать на какое-либо критическое отношение к себе со стороны, поскольку его признание в качестве объекта критики косвенно свидетельствует о наличии в нем ут­вердительных суждений, поддающих­ся эмпирической проверке или кон­цептуальной критике. Склонность к морализаторству и демагогии отяго­щает философский диалог о праве, в котором неуместны верноподданичес­кие мотивы и присяга на верность иде­алам. Философия не состоит на служ­бе ни у государства, ни у идеологии, в этом смысле Б. Мелкевик, безусловно, прав. Но это не означает, что фило­софствующий субъект не обеспокоен судьбой ценностей, в единстве с кото­рыми он видит смысл собственного бытия. Философ в отличие от филосо­фии всегда озадачен. Б. Мелкевик оза­дачен тем, что философия права никак не может освободиться от фундирую­щего дискурса. Озадаченность автора этой статьи обусловлена тем, что субъ­ект, чье бытие обусловливает необхо­димость права и легитимности, поки­дает пространство историческое.

На смену личности приходит тол­па, масса, никто, аноним. В этой новой исторической ситуации, где действует посредственность, утверждающая свое право на пошлость и пошлость как право (X. Ортега-и-Гассет), «людям, собственно говоря, сказать больше не­чего. Существуют лишь вопросы тех­ники; после их решения остается немота — не глубина молчания, а вы­ражение пустоты. Человек стремится отказаться от себя, устремиться в работу, чтобы забыться, не быть сво­бодным, вновь стать природой, будто природа идентична технически осваи­ваемой вещи» [5, 146]. Право с утра­той метафизического измерения чело­веческой жизни оказалось ненужным, это рискованное состояние не до конца осмысленно, тем более что в публич­ных заверениях своей приверженности правовым началам общественной жиз­ни недостатка нет. Однако терроризм, неуправляемая миграция населения из слабо развитых стран и регионов, аван­тюристическая политика государст­венных лидеров и национальные, ре­лигиозные и культурные конфликты склоняют общество к выбору «пра­вильных» решений безотносительно к вопросу об их легитимности.

Отстранение от собственной субъектности и свободы, наблюдаемое в эпоху тоталитарной государственнос­ти и постметафизического мышления, подрывает экзистенциальные основа­ния права. Право постулирует ответственность и преемственность, т. е. именно то, от чего хотел бы избавиться человек, для которого собственная правосубъектность и идентичность стала непосильной ношей. Ретризм, социальная апатия, вандализм, а также такое состояние общественной и государственной жизни, которое не очень внятно именуется «государством-мошенником» (Ж. Деррида), демонстрируют собой разные варианты обесценения права. Феминизм, борьба за права животных, экологическое движение, правозащитная деятельность и другие формы политической активности дополняют пеструю палитру современности. В этой разноголосице мнений возникает повышенный спрос на производство истинной реальности, в итоге борьба за обретение статуса дополняется захватом знаков статуса и символическая природа права странным образом возвращает к жизни правовые процедуры, которые, казалось бы, должны оставаться в прошлом. Интерес к истории своего семейного рода, неопатриотизм как обоснование привилегий коренного населения, династические споры и даже феодальные отношения (захват земли) вернулись в современность неожиданным образом, вследствие чего практически в любом споре приобрел актуальность вопрос об авторитетной инстанции, по праву владеющей исключительным полномочием на окончательное суждение. Провидцы снова востребованы, а политическая наука как и философия, дискредитированы своей способностью ладить с любой властью и говорить на ее языке.

Борьба за право сегодня затруднена тем обстоятельством, что понятие инстанции как абстрактной способности к авторитетному суждению о статусе и о должном перестало совпадать с понятием органа государственной власти.

Власть исторически долго владела мо­нополией на официальные правовые суждения. Ситуация резко измени­лась в XX в., когда исторический опыт многих европейских народов попол­нился горьким уроком: следование властным предписаниям не гаранти­рует легитимности и юридической бе­зупречности предпринимаемых граж­данами действий. Современная фило­софия именует этатистскими все попытки представить соотношение го­сударства и практикуемого им при­нуждения как нечто естественное, обусловленное самой природой влас­ти. Не только такие изначально сво­бодные от государственных критериев сферы, как наука и искусство, но и экономика, оборона, политика и даже правосудие полны процедурами выра­ботки официальных решений, образу­ющих самостоятельные нормативные системы. Многочисленные комитеты учреждают звания для достойных дея­телей культуры, фонды поощряют изобретательных ученых, судебные коллегии из корпоративных и этичес­ких соображений исключают из своих рядов утративших высокую репута­цию судей, экономические сообщества определяют нормы торговли и пред­принимательской деятельности и, на­конец, спортивные состязания как наглядная демонстрация правового мышления завершает этот далеко не полный перечень современных него­сударственных правовых систем.

Чтобы избежать беспредметного разговора обо всем, что имеет норма­тивную природу, юридическая наука вынуждена редуцировать понятие пра­ва. Исторически первым вариантом этой редукции послужило понятие юридической силы и государства, с по­мощью которых право, содержащееся в строго определенных источниках, устанавливаемых властью, приобрело в работах философов Просвещения и особенно в работах Г. Гегеля преиму­щество перед деспотическим произво­лом и любой иной нормативной систе­мой. Право опирается на государст­венное принуждение, таков его отли­чительный признак. Отождествление Г. Кельзеном государства и правопо­рядка вызывает несогласие у сторон­ников либертарной идеологии, кото­рые хотели бы знать о критериях пра­ва, которыми располагает само госу­дарство в санкционировании право­вых норм и создании юридических конструкций. Государственная воля не может именоваться правом лишь на том основании, что приобретает юри­дическую форму. С позиции В. Нерсесянца и сторонников его либертарного подхода «легистское» представление о праве заслуживает критики, потому что правом следует именовать лишь триединство равенства, свободы и справедливости [6,209]. Похожее мне­ние высказывается во многих работах современных российских и зарубеж­ных авторов: «Философия права, ко­торая не признает полностью и безого­ворочно автономию и свободу носите­лей права, ничего не стоит» [1, 538]. Заявляя это, сторонники либерально­го (либертарного) подхода к определе­нию сущности права демонстрируют еще один вариант научной редукции. Поскольку свобода индивида в праве выступает в его выборе авторитетной инстанции и признании правосубъ­ектности своего контрагента, правом следует именовать лишь гарантиро­ванную юридической процедурой практику самоопределения субъекта перед лицом деперсонифицированной авторитетной инстанции. Человек свободен в своем выборе стать кем угодно, но чтобы этот выбор состоял­ся, нужна процедура отождествления деяния и деятеля, т. е. вменение по­ступка его деятелю, что именуется возложением ответственности.

Право в своем наиболее абстракт­ном виде является таким социальным институтом, в котором апелляция ин­дивида к каким бы то ни было метафи­зическим понятиям (служение роди­не, оказание помощи близким, борьба со вселенским злом, утверждение доб­ра и т. п.) трансформируется в фикси­руемый посредством формальных оп­ределений статус как приобретенный вследствие сделанного выбора новый модус существования. Притязание на статус не гарантирует его приобрете­ния, если на то нет надлежащих осно­ваний. Можно участвовать в конкурсе на замещение вакантной должности, но его итогом может стать не приобре­тение работы, а обескураживающая правда о собственных ничтожных воз­можностях и цене ни на чем не осно­ванного самомнения. «Истинный смысл своего бытия в любой ситуа­ции, в том числе и правовой, может быть открыт лишь человеку, который существует в модусе подлинности», — замечает А. Стовба [7, 81]. Представ­ляется, что поиск человеком «подлин­ности» и есть самое существенное, эк­зистенциальное основание права, все юридические процедуры и конструк­ции которого предназначены для того, чтобы могло состояться правовое ре­шение, в котором правовая квалифи­кация была бы не торжественным принуждением к следованию внешней нормы, выбранной чиновником в су­дейской мантии, а сутью рассматрива­емого в судебном заседании события.

Сохраняя возможность вынести ре­шение только по существу спора, став­шего предметом разбирательства, суд заинтересован в том, чтобы сам пред­мет спора стал всем очевиден, поэтому он стремится к сужению «герменевти­ческого круга», образуемого из конку­рирующих правовых норм или судеб­ных прецедентов. Чем короче его окружность, тем меньше разброс допустимых правовых оценок. Одно­значный вывод суда следует лишь из ограниченных самим событием воз­можностей его толкования, и тогда возникает тождество события и его смысла, слово становится фактом, мнение судьи — вердиктом. Правовое решение, иначе говоря, будучи юриди­ческой формой официального сужде­ния о статусе, может состоять постольку, поскольку в историческое ситуации имеются условия для становления суда в качестве авторитет ной инстанции. Правосудие составляет непосредственную, эмпирическо осязаемую реальность права, поскольку его предписания, содержащиеся решениях по трудовым спорам, административным и гражданским делам,; также в приговоре по уголовному делу, вынуждают адресата к претерпеванию вполне конкретных действий случае возложения мер ответственности и обретению либо компенсации утраченного блага в случае восстановления нарушенного права. Действия иных представителей государствен ной власти, включая законодателя, обладают юридической силой постольку поскольку у суда нет оснований для и отмены в предусмотренном процессуальным законом порядке. Поэтому реальность права определяется наличием независимого суда и доступом правосудию.

Способность народа иметь правосудие выступает самым очевидным свидетельством общей судьбы людей и условием их государственности. Способность к обличению зла в метафизическом смысле придает человеческой правосудию творческую силу создавать в противоположность тем или иным способом явленной несправедливости достойный образ человеческого общения (народа) и, соответствен­но, то понимание судьбы, которой на­род должен быть удостоен. В против­ном случае суд, полностью подчинив­шись возложенной на него задаче быть «социальным арбитром» и «органом социального примирения», рискует ут­ратить статус инстанции и стать одним из звеньев политической системы либо пассивно следовать общественному мнению, превратившись в инструмент народной расправы. Каждый акт пра­восудия, производя социальную селек­цию, рискует отсечь судебную власть от ее земных оснований и породить конфликт между законом и политиче­ской реальностью, властью и населе­нием, справедливостью и моралью.

Историческая действительность, в которой правосудие оказывается несо­стоятельным ни как юридический факт, ни как философская идея, скло­няет теоретиков к выбору такого дис­курса, в котором нивелируется его ме­тафизическая природа: не найдя объ­яснения в терминах повседневности, каким образом чиновник способен в житейском споре стать «полубогом» и

действовать в интересах высшей спра­ведливости, философия права «пасу­ет» перед действительностью. Однако возможность правосудного решения — это не только спор о праве, в исходе ко­торого заинтересованы тяжущиеся стороны, но и спор о том, какой участи заслуживает человеческая цивилиза­ция, не способная в отдельном казусе увидеть собственную историческую перспективу. Констатируя жизненную ситуацию как «то, что есть», суд исхо­дит из того, каким оно должно быть. Юридическая квалификация может быть упречной из моральных или ка­ких-либо иных соображений, однако это обстоятельство свидетельствует о такой исторической общности, в кото­рой люди дистанцированы друг от дру­га и не воспринимают право как под­линность собственного бытия. Защита права, иначе говоря, возможна лишь из признания его метафизической приро­ды, поскольку само понятие легитим­ного возникает из соответствия власти к своему предназначению и осознания индивидом исторической причастнос­ти к своему народу.

ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ МАТЕРИАЛЫ

1.Межевик Б. Философия права в потоке современности // Российский ежегодник теории права. — 2008. — № 1. — С. 527-545.

2.Хабермас Ю. Расколотый Запад. — М., 2008.

3.Штраус Л. Естественное право и история. — М., 2007.

4.Пермяков Ю. Е. Основания права. — Самара, 2003.

5.Ясперс К., Бодрийяр Ж. Призрак толпы. — М., 2008. — С. 186-270.

6.Лапаева В. В. Либертарная концепция права В. С. Нерсесянца : научное своеобразие и практи­ческое значение // Философия права в России : история и современность. — М., 2009. — С. 208-219.

7. Стовба А. В. Правовая ситуация как исток бытия права. — Харьков, 2006.